Странная печальная перемена произошла с Бетаци в эти дни, и он не мог не замечать ее. Когда они совершали свое путешествие в первый раз, все вокруг привлекало его внимание: незнакомый говор и непривычна одежда людей, причудливые деревья, покрывающие дикие берега, огромные портовые города, гудящие, словно потревоженные ульи, – все ему было интересно. Проделывая обратный путь, он едва видел, где тот пролегал. Печальная тяжесть лежала на его сердце, словно мрачная долина рассталась с частью своих камней, положив их ему в грудь. Господин тоже был подавлен, особенно поначалу, но его отвлекала виверна, а когда они вышли к людям – то и забота об устройстве обратной дороги. Прибыв в ферсийский дворец, он, казалось, полностью освободился от давящего гнета воспоминаний, чего нельзя было сказать о Бетаци.

Для привезенного из восточных гор создания выстроили высокую башню на внутренней площадке дворца. Чудовище росло, казалось, не по дням, а по часам, и господину пришлось потратить немало времени, прежде чем оно научилось держать свой раздвоенный язык за зубами. Крики его иногда долетали до Бетаци, когда он упражнялся с копьем или саблей во внутреннем дворе, и всякий раз кровь стыла в его жилах. Башню окружали посты с часовыми, уши которых были заткнуты воском и которым велено было стрелять в чудовище, если оно вдруг пожелает вылететь за пределы отведенного ему жилища. Два раза получив стрелу под левое крыло, виверна, похоже, сообразила, что за ограждение вылетать не следует, и, казалось, успокоилась. Миновать охранные посты и войти в отведенную ей местность мог только сам господин. Поначалу именно он приносил своей подопечной еду, а когда та подросла, то стала сама добывать пищу в небольшом подлеске, отведенном ей в надел. Бетаци был уверен, что охота не представляет для нее особенных трудностей: мелкая живность, да и крупная, пожалуй, тоже, должна была застывать на месте или валиться, оглушенная, наземь, едва заслышав душераздирающие вопли адского создания. Определенно это была не виверна.

Однако ни тогда, ни впоследствии, никто так и не определил, что это было.

читать дальшеБетаци сделался рассеян и невнимателен, не раз и не два старый Фаради болезненно ударял зазевавшегося ученика шестом по запястьям – если бы шест был подлинной саблей, Бетаци давно лишился бы кистей. Учитель сердился и удивлялся неожиданной перемене, произошедшей с таким способным юношей, но ни о чем не спрашивал и не сообщал господину об успехах его воспитанника. Бетаци казалось, что, даже расскажи тому Фаради все в подробностях, господин едва ли заинтересуется.

С их возвращения в Фершь прошло больше месяца, когда наступили первые предзнаменования перемен. Бетаци сидел в дворцовой библиотеке, пытаясь вогнать в непослушную голову историю торговых связей Ферши и восточного Лаурадамана по заданию второго своего учителя, когда между заполненных свитками сундуков, столов и полок проскользнула Ярмина, наложница его повелителя и, пожалуй, одна из тех, кто относился к нему, Бетаци, с редкой сердечностью.

- Мой господин хочет видеть тебя в саду возле фонтана, - отдышавшись, произнесла она.

Вынырнув из свитка и с куда большим трудом – из собственных мыслей, Бетаци только сейчас заметил, что единственный свет в библиотеке исходил от его собственной лампы да лампы хранителя, стоящей где-то за рядами полок. За высокими узкими окнами чернела ночь. Что могло понадобиться от него господину в такое время?

- Я сейчас приду. – Скатав свиток и положив его в сундук, Бетаци отдал лампу хранителю и поспешил спуститься в сад через второе крыло дворца.

Господин сидел на бортике фонтана, там, где и говорила Ярмина. Походный плащ он сменил на шелковый хитон и в этой одежде казался еще дальше от Бетаци, чем был во время их путешествия. Подняв голову, господин приветствовал воспитанника кивком, но не сделал жеста, приглашающего сесть рядом. Взгляд его снова устремился на огни дворца, но вряд ли он их видел. Казалось, ферсийский князь смотрит в одному ему ведомую даль.

- Как ты думаешь, дитя мое, - начал он медленно, - в чем смысл жизни человека?

Сказать, что Бетаци был удивлен, значило бы смягчить действительность. Господин никогда не говорил с ним иначе, нежели распоряжаясь, и подобный отвлеченный вопрос поставил несчастного юношу в тупик.

- Наверное… наверное, в том, чтобы заслужить почет и уважение других людей, - осторожно произнес он.

- Да я не об этом, - махнул рукой господин. – Без чего уважение и почет, богатство и слава, любое признание среди людей будет пустой звук и бессмысленная роскошь?

Бетаци не мог понять, чего ждет от него владыка. Стараясь следить за словами, он проговорил:

- Наверное, если человек, обладающий ими, не оставит после себя потомства.

Господин досадливо потер лоб, и Бетаци понял, что он ждал вовсе не этого ответа. Судя по тому, как изменилось выражение его лица, князь решил взять в разговоре прежний тон и больше не спрашивать воспитанника о смысле жизни.

- В позапрошлом году я прочитал одну южную легенду о галайтанском царе, жившем за два тысячелетия до нас. Он прославился тем, что, похваляясь своим могуществом и богатством, позвал к себе на пир небесное семейство и так развлек их, что Мать ураганов и ее сыновья сказали ему просить чего он пожелает. Царь пожелал благоденствия и процветания своему краю, славы и богатства своему роду, и прожил сотню лет, и умер в почете, в окружении многочисленных детей и внуков. Я хочу повторить его опыт, я хочу позвать на пир небесное семейство с их женами, и если я ничем не разгневаю их, то осмелюсь просить у Матери ураганов благоденствия и процветания, а ты, дитя мое, ты будешь просить у Хинвали освободить богиню, заточенную в его горах.

На несколько мгновений повисла тишина, а затем Бетаци пал на колени у ног господина, схватил его руку и прижал к губам.

- Да хранит тебя Небесный Отец и да будешь ты во веки веков благословлен, - прошептал он.

Замерев подле его ног, Бетаци почувствовал, как господин положил ладонь ему на голову, словно выражая благодарность, и это было редкое проявление отеческой ласки с его стороны.

***
Древний царь, по преданию, вышел на открытое всем ветрам плато и, пьянея от сознания собственного могущества, позвал эти самые ветра на свой праздник. Однако ферсийский князь, пускай и не лишен был некой лихой веселости, все же являлся человеком более рассудительным, предпочитая тщательную подготовку неожиданным порывами души, особенно когда речь шла о чем-либо настолько ненадежном.

Приготовления растянулись на полмесяца, но это время было для Бетаци временем оживления, словно он пробудился к жизни после долгого сна. Он с охотой брался за любую работу, которую ему поручали, и сердце его дрожало в волнении от предстоящего им опасного мероприятия, но то было радостное волнение человека, который увидел выход в безнадежном положении и стремится к нему, невзирая на страхи.

За полмесяца в лесу, который примыкал к дворцовым землям, выбрали одну из самых больших полян, хорошую тем, что она находилась возле обрыва и их гости не были бы стеснены в передвижении. Стараясь не тронуть ни одного дерева, дабы не расстроить покровительствующую зеленому одеянию земли супругу Южного ветра, господин навел мост через пересекающую поляну речку, расставил по сторонам поляны светильники, которые в определенный день надлежало заполнить кедровым маслом, велел приготовить самые вкусные кушанья, на которые способны были ферсийские повара. Бетаци сомневался, что силы природы питаются тем же, чем и люди, но Ярмина объяснила ему, что по ицельской легенде, которую господин слышал от войхола, среди небесного семейства должна была явиться женщина по имени Ратуле. Семнадцать лет назад эту Ратуле родила Йанга, урожденная войхола, царица Саярна. Когда она возгордилась своей властью и пожелала выстроить темницу для Матери четырех ветров, братья-ураганы растерзали ее, а маленькую Ратуле прародительница бурь забрала к себе в горы и растила там как собственную дочь. Но даже если легенда о Ратуле всего лишь суеверие, не стоит забывать, что Нуахили, супруга Южного ветра, хоть и заботится о зеленом покрове земли, а все же во многом остается человеком, как и пять тысяч лет назад, когда Гаруда встретил ее, изгнанную из племени в голодный год, на берегу моря.

Ярмина и княгиня Февлаура тоже собирались принять участие в празднестве, а с ними – несколько самых надежных рабынь, от которых можно было ожидать, что они не упадут в обморок и не потеряют дара речи при виде непривычных и во многом устрашающих гостей.

В тот вечер, когда господин решил позвать небесное семейство, Бетаци казалось, что сердце его выскочит из груди – и не от страха. Остальные, судя по всему, тоже волновались, но разве можно было сравнить их волнение с его, когда они все без исключения думали, будто господин решил устроить этот праздник ради демонстрации своего могущества и гостеприимства, а вовсе не из благородного порыва души и настояний совести.

Когда на землю спустились сумерки, рабыни расстелили на поляне огромный ковер, который ткали день и ночь в течение прошедшего полумесяца, и уставили его расписными блюдами и чашами из золота и драгоценных камней. Затем наполнили светильники, как и было указано, кедровым маслом и подожгли тонкие фитили: поляна озарилась едва заметно мерцающим желтоватым светом, и на ней словно враз сделалось теплее. Подойдя к краю обрыва, не вплотную, словно оставляя место для тех, кто встанет там вскоре, господин поднял руки к небу и позвал громко и твердо, голос его не дрожал:

- Матерь бурь, и ветра четырех сторон света, и жены, и сестры небесного семейства, я рад буду видеть вас в эту ночь на моем празднике.

Повисла тишина – такая глубокая, что, казалось, даже вой ветра затих над поляной. На какой-то отчаянный миг Бетаци показалось, что все напрасно, что своевольные силы природы не услышали призыва господина. Но через десяток ударов сердца тишина сменилась все нарастающим гулом, идущим, казалось, одновременно с неба и из-под земли. Страх охватил Бетаци, страх, подобного которому он не ощущал ни в мрачной долине на востоке, ни в пещере безрукой богини. Все его существо кричало: беги, спасайся, сюда сейчас явится сила не по разумению человеку – но Бетаци стоял, сжав руки в кулаки, сердясь на себя за слабость, и господин, и женщины стояли в некоем оцепенении, похожем на его, как будто тоже боролись с собой.

На край обрыва, в том месте, которое господин оставил для гостей, встали десять человек – по крайней мере, выглядели они как люди. Бетаци много слышал легенд, в которых с теми или иными различиями описывался человеческий облик братьев-ураганов, их матери и жен, но сейчас, глядя на человеческие кости, вплетенные в косу Хинвали, на лишенные белка черные глаза Гаруды, на рыжие волосы Янгире, жара земли, которые были чистый огонь, он испытывал вовсе не то чувство, которое охватывало его, когда он слышал легенды. Между Сабхати, Западным ветром, и Янгире, его супругой, стояла молодая женщина едва ли старше семнадцати лет. Волосы ее были, вероятно, похожи на золото при солнечном свете, но в полумраке они едва блестели, когда на них попадал отблеск пламени. Даже при неверном освещении Бетаци мог видеть, как она красива, но то, казалось, была мертвая красота, красота неживой природы. Ни тени настоящей теплоты не было в глазах девушки, как не было и злобы. Одна только бестрепетная, безмятежная прохлада.

Бетаци решил, что это была Ратуле.

Окружившие его люди словно отмерли. Бетаци слышал, как господин говорил о чем-то с Матерью ураганов, ни грана раболепства или благоговения не было в его голосе. Матерь бурь смеялась – и смех этот был жуток оттого, что не походил на человеческий. Если было бы возможно представить звук, произведенный без участия гортани и легких, это было бы весьма точное представление о ее смехе.

- Что ты здесь делаешь, дитя? – раздался над ним женский голос, и по тому, как мягко был задан вопрос, Бетаци понял, что собеседница не издевается.

Подняв голову, он встретился взглядом с глубокими черными глазами Нуахили, и, подавив смятение, ответил тихо:

- Я воспитанник ферсийского князя и сопровождаю его на этом празднике.

Она улыбнулась уголками губ, и Бетаци подумал, что Нуахили, в отличие от своей родни, более похожа на человека. Когда хозяева и гости рассаживались по сторонам широкого ковра, Бетаци опустился на женской половине рядом с Нуахили – она казалась самой дружелюбной из явившихся. По крайней мере, в глазах ее не было того мертвенного света, а в речи – тех нечеловеческих звуков, которые издавали те, чьи тела были всего лишь обманом зрения и могли рассыпаться каплями воды или разлететься тысячами атомов при одном только желании обладателя.

Поборов первое смущение, Бетаци произнес робко:

- Я слышал, много лет назад вас позвал какой-то галайтанский царь…

- То был хороший человек. – Нуахили, ничуть, кажется, не стесненная его обществом, протянула руку за позолоченным кубком и поднесла тот к губам. Бетаци не знал, что налито внутри, но подозревал, что господин не поскупился на самый дорогой и редкий напиток. Отпив немного, Нуахили продолжала: - То был хороший и смелый человек, и сердце его было весело и спокойно. Он смеялся и говорил с братьями как с дорогими гостями, ему не было дела, что те одним дыханием могут сравнять его царство с землей. А подобное отношение дорогого стоит.

Бетаци взглянул на господина. Казалось, тревога прошедших дней изгладилась из его черт, и ферсийский князь выглядел как прославленный владыка древности – веселым и спокойным.

- Мои братья и сестры, может, и не могут прочитать, что у тебя на уме, но они видят твое сердце, а в нем – страх или радость, добродушие или злобу, и что почувствуют – на то и ответят, - проговорила Нуахили напевно. – Освободи свое сердце, пускай в эту ночь для него не будет страха.

Совет был дельным, но дать его было, очевидно, проще, чем выполнить. Пожалуй, Бетаци был единственным из хозяев праздника, кто не мог ни на миг забыть о том, что перед ним не люди, не мог не передергиваться от их взглядов и манеры речи, как будто он один и видел подлинную суть прибывших на зов гостей. Как только Нуахили, полная человеческого тепла, смогла ужиться с ними.

- Они не злы, - словно прочитав его мысли, проговорила супруга Южного ветра, - они не желают тебе дурного, а что нет в них тепла и сострадания – так во многих людях их нет, и те не делаются от этого меньше людьми. Освободи свое сердце, и эта ночь запомнится тебе надолго.

Бетаци попытался расслабиться и выкинуть из головы все, что пугало его в гостях, и в определенной степени это ему удалось, но уверенность, уже, казалось, пришедшая, разлетелась тысячей осколков, когда он поймал пристальный взгляд Хинвали.

Восточный ветер, свирепейший из братьев-ураганов, глядел на него внимательно и заинтересованно, без злобы, но Бетаци чувствовал, как слабеет под этим взглядом его воля. С огромным трудом он подавил желание подвинуться ближе к Нуахили, и только стыд от того, что он чуть было не отдал себя под защиту женщине, заставил его сидеть прямо. В обмирающий от страха мозг едва толкнулась единственная мысль: «освободи свое сердце» - и Бетаци, с трудом разогнув одеревенелую шею и посмотрев в глаза Хинвали, улыбнулся – зло и горько, словно издеваясь над собственным страхом. Восточный ветер, увидев произошедшую в нем перемену, улыбнулся тоже – и отвел взгляд.

Казалось, это небольшое происшествие пробудило спавшую на дне души безрассудную смелость – ту самую, что позволяет свободно чувствовать себя на тонкой тропинке посреди пропасти и спокойно проходить мимо спящего чудовища, не оглядываясь беспрестанно за спину.

Ночь вступала в свои права, а на поляне было светло как в закатный час, и слышался смех и голоса одновременно людские и нечеловеческие. На мосту, недавно наведенном, танцевали сестры Сунгире и Янгире, воды земли и земной жар, и красивая, жуткая в своей тоскливой красоте мелодия флейты Южного ветра сопровождала их танец. У Бетаци щемило сердце от непередаваемого чувства чего-то великого и непостижимого. Он словно оказался среди тех немногих, кому довелось видеть силы природы и творимое ими волшебство не с борта корабля, терпящего стихийное бедствие, и не из окна домика у подножия извергающегося вулкана, а в мирной тиши и в мирное время, когда все, что делается – из радости, а не из злобы.

В светильниках догорело кедровое масло, и поляну осветили большими кострами, и никого уже не интересовало, какого цвета глаза сидящего рядом и какие звуки способна издавать его гортань. Когда на горизонте показалась белая полоса рассвета, Мать ураганов обратилась к ферсийскому князю с ожидаемыми, но все равно прозвучавшими слишком внезапно словами:

- Мы благодарны за твое гостеприимство, бесстрашный человек. Проси у меня чего хочешь, и если я буду в силах, то, клянусь небесами, выполню твою просьбу.

На поляне стало тихо, но то была не зловещая тишина, а та, что возникает в ожидании, когда все замолкают и дают одному из них время на размышления.

- Я ценю твою щедрость, госпожа, - поклонился ферсийский князь, - и не попрошу многого. Скоро я отвоюю приморский юг и выйду к большой воде. Пускай тогда попутный ветер сопровождает мои корабли, и пускай они никогда не знают ни бурь, ни штормов.

- Я и мои дети будем хранить твои корабли, - пообещала Мать ураганов. – Есть ли что-то еще, чего ты желаешь?

- Мне вполне достанет безопасного мореходства, - помотал головой господин. – Но Бетаци, мой воспитанник, хотел бы обратиться с просьбой к твоему сыну

- Какому из них?

- К ветру Восточному. – Господин поклонился на сей раз Хинвали, и Бетаци понял, что следующий миг потребует от него всего мужества, которым он обладал. Застыв в поклоне под внимательным взглядом Хинвали, он прижал правую руку к сердцу и поднял голову, чтобы встретиться с ним глазами и не показать страха.

- Господин мой, извини меня, если то, что я скажу, тебя расстроит, но помнишь ли ты богиню, которой отрубил руки и которую заточил в горах далеко на востоке?

- Помню. – Восточный ветер казался слегка удивленным. Князь говорил воспитаннику, что у сил природы хорошая память ума, но короткая память сердца, и Хинвали может помнить о том, что сделал с несчастной богиней, но, скорее всего, забудет свою злость на нее.

- Не сердись на меня, если я желаю невозможного, но не будет ли дерзостью с моей стороны просить тебя освободить ее? Верно, ты не бываешь в той долине и не знаешь, что она не просто обездвижена и заточена в сердце скалы, но каждый год рождает чудовищ, которые поедают друг друга и насилуют ее – и так из века в века, без возможности погибнуть, с одной только надеждой, что ты сменишь гнев на милость.

Он замер, опустив голову, ожидая какого угодно ответа, но вместо того, чтобы ответить, Хинвали рассмеялся. Волосы вставали дыбом от этого смеха, но он был хорошим знаком, и Бетаци не дрогнул, пока звучал над лесом жуткий хохот.

- Ты удивил меня, мальчик, и, право же, я не знаю, что ответить на твою просьбу. Какое тебе дело до этой богини, что ты просишь не для себя, а для нее?

Бетаци не хотелось говорить, но, видимо, пришлось бы, если бы не раздавшийся внезапно звонкий голос Ратуле:

- Братец мой, ветер Восточный, зачем ты мучаешь эту женщину, кто бы она ни была? Разве твоя злость все еще жива после стольких лет, разве несчастная не заслуживает освобождения?

Бетаци хорошо известна была подобная доброта: ею обладали люди, никогда не знавшие подлинного сострадания или горя и не желающие, чтобы в их уютном, укрытом со всех сторон мире кто-то страдал. Но сейчас он был благодарен Ратуле за неожиданную поддержку: судя по всему, Хинвали слишком любил сестру, чтобы в чем-либо ей отказать. Поглядев снова на Бетаци, Восточный ветер произнес весело:

- Я вижу, ты готов на многое, дабы освободить мою пленницу, мальчик. И я дам тебе возможность доказать свою добрую волю. Ты сам освободишь ее.

От неожиданности Бетаци, забыв о своем намерении держаться скромно и почтительно, выпрямился во весь рост, изумленно уставившись на Хинвали, и воскликнул:

- Но я всего лишь человек! Если бы я знал, что нужно делать, то давно бы сделал все возможное!

- Я отправлюсь с тобой и буду тебя направлять, - успокоил его Хинвали.

- Я сделаю все как ты скажешь!

- Мальчик, - голос Восточного ветра впервые зазвучал по-человечески, - было бы жестокостью с моей стороны обнадежить тебя и сказать, что ты вернешься живым. Я дам тебе время попрощаться.

Бетаци был к этому готов. Он был готов много раньше, когда, увидев истерзанную богиню в сердце скалы, поклялся себе, что жизни не пожалеет, лишь бы облегчить ее страдания. Княгиня прощалась с ним сдержанно и печально, однако было в ее словах и предчувствие новой, самостоятельной дороги для него, Бетаци. Ярмина обнимала его, и плакала, и просила беречь себя, и Бетаци, обнимая ее, плакал тоже, потому что за последний год наложница господина заменила ему мать и старшую сестру. Однако самые важные слова он должен был сказать другому человеку, и, как и полагается самым важным словам, они не были произнесены. Бетаци опустился на колени перед господином и прижался к его ладони в долгом поцелуе, и молчал, пока говорило его сердце. А когда оно замолкло, поднял голову и произнес негромко:

- Я еще раньше понял, господин, что вы имели в виду, когда спрашивали о смысле жизни. Просто отвечал то, что, как я думал, вы хотели услышать.

Князь усмехнулся едва заметно и произнес:

- В таком случае да сопутствует тебе удача, дитя мое, что бы ты ни понял.

Когда он уже собирался вернуться к Хинвали, прекрасная Нуахили наклонилась к нему и поцеловала в лоб, и этот поцелуй, казалось, вдохнул в Бетаци новые силы. Усмехнувшись его оживлению, Хинвали взмахнул рукой – больше для вида – и возникшее далеко на горизонте маленькое грозовое облако, неспешно подплыв, опустилось к его ногам. Встав в середину тучи, Восточный ветер протянул Бетаци руку, приглашая встать рядом, и тот, не дожидаясь повторного приглашения, поспешил занять свое место.

Качнувшись, облако стало медленно подниматься ввысь, и Бетаци, едва не свалившись с него, услышал над ухом:

- Можешь сесть.

Сидеть в грозовой туче оказалось непривычно и странно. Она почти не ощущалась, словно один только воздух и нес, его, Бетаци от земли. Хинвали опустился рядом, так близко, что можно было вытянуть ладонь и коснуться его плеча. Однако рядом с ним Бетаци не ощущал, да и не мог ощутить тепла, которое чувствует человек, сидящий близко к другому человеку. Потому что Хинвали был не тот, кто сидел возле него на облаке, но ветер, который нес и его, и облако далеко на восток. Бетаци снова подумал о Нуахили и о том, каково было ей жить среди сил природы.

Ему казалось, что облако летит не быстрее, чем мчится лошадь, и каково же было его удивление, когда не прошло и четверти дня, как Хинвали спросил его:

- Эту долину ты видел?

Облако опустилось настолько, чтобы Бетаци смог разглядеть мрачные скалы, тянущиеся к небесам, и бесплодную серую равнину, лежащую между ними. Все восточные горы состояли из таких долин, но эту он узнал по огромной скале в середине, опоясанной с двух сторон серпантином, с чернеющими провалами многочисленных входов.

- Это она, господин.

Хинвали удовлетворенно кивнул – и облако начало снижаться. На сей раз Восточный ветер не озаботился даже видимым жестом вроде взмаха руки. Туча влетела в самый большой проем в теле скалы и остановилась там, слегка покачиваясь, словно волшебный ковер, который в старых сказках приносил своего обладателя в любое место мира.

Богиня была здесь – она тихо вскрикнула от неожиданности, и Бетаци подумал, что вряд ли она в своей тюрьме могла надеяться на его возвращение или, что еще маловероятнее, на встречу с Хинвали. Огромная обезьяна, которую он видел три месяца назад, была тут же, и похожий на дубинку орган чудовища был красным, словно кровь на нем никогда не высыхала. Подумав о том, что пришлось пережить несчастной за эти три месяца, Бетаци сглотнул и спрыгнул с облака, намереваясь отогнать чудище, но Хинвали бросил только:

- Пошел прочь! – И громадная обезьяна, опустившись вновь на четыре конечности и так и не заполучив вожделенной плоти, спешно удалилась в боковой проход.

На сей раз человеческий облик Восточного ветра сделался по размерам равен богине, а не Бетаци. Хинвали заговорил на непонятном языке, указав едва заметным кивком на спутника, и богиня отвечала встревоженно. Бетаци не понимал, о чем они говорили, но почти чувствовал, что Восточный ветер слегка издевательски сообщает ей, мол, пришел твой избавитель, можешь радоваться, а богиня, судя по всему, не хочет, чтобы он, Бетаци, освобождал ее, рискуя тем самым… чем? Жизнью? Бетаци не знал ничего о том, что ему предстоит сделать, но, только увидев богиню снова, преисполнился решимости выполнить все, чего ни потребует от него Хинвали.

Наконец, эти двое замолчали, и Восточный ветер обернулся к нему.

- Мальчик, если ты шел сюда с запада, то, вероятно, должен был проходить мимо большого озера, справа от которого лежит каменная гряда?

- Да, господин мой, так и было.

- На дно этого озера я бросил ее руки – достань их и принеси мне.

Бетаци вспомнил челюсти, раскрошившие в воздухе камень, и черную матовую гладь воды, словно сделанную из металла, но ни вздохом не выдал своих мыслей. Словно предвидя его вопрос, Хинвали сказал:

- Там тоже водятся разные твари, так что будь осторожен. Можешь воспользоваться моим облаком, если хочешь. Оно доставит тебя к озеру, а когда вернешься, донесет обратно.

Теперь уже несчастная богиня не понимала, о чем они говорят. Она вглядывалась в их лица с надеждой и тревогой, и Бетаци подумал, что, если бы Хинвали сказал ей, куда он отправляет своего спутника, богиня предпочла бы терпеть свои мучения еще столько же, лишь бы он, Бетаци, единственный человек, отнесшийся к ней с добротой, не отправлялся на верную смерть.

Но Бетаци был спокоен. Разумом сознавая собственную смертность, он не мог представить, что когда-либо прекратит существовать. Возможно, его ранят или даже лишат руки или ноги, но умереть – это было выше его понимания. На сей раз Бетаци не торопился. Он был уверен, что, пока Хинвали в пещере, к богине не сунется ни один из ужасных обитателей долины. Даже и лучше, что они будут наедине и успеют тысячу раз выяснить все, что касается их давнишней размолвки. Судя по всему, Восточный ветер больше не сердился на свою пленницу, а устроенный им жестокий экзамен – не ради продления ее страданий, а ради собственного веселья. Ну, что ж, безжалостный господин, думал Бетаци, я повеселю тебя так, как никто никогда не веселил.

Облако действительно доставило его к озеру за три десятка ударов сердца. По пути к ним пыталась пристать какая-то крылатая тварь, но, поняв, что ей не угнаться за чем-то несущимся на такой скорости, вскоре отстала.

Туча остановилась на каменистом берегу, и Бетаци ступил на землю, вглядываясь в неподвижную черную гладь. Ни малейшей ряби не пробегало на поверхности озера, но по странному стечению причин ни затянутые дымкой небеса, ни облако Хинвали, ни он, Бетаци, не отражались в спокойных водах. Подняв голову к небу, Бетаци прошептал одними губами:

- Охрани меня, Небесный Отец, и прости, если делаю что-либо противное Тебе.

Серо-черное небо не отозвалось, но он был уверен, что Отец смотрит и с этих небес, вечно затянутых мрачной взвесью, укрывающих жилище свирепейшего из Его сыновей.

Не давая себе передумать, а решимости – угаснуть, Бетаци зажмурился и нырнул в черную воду. Когда он открыл глаза, то поначалу не увидел ничего, кроме черноты. Он едва различал даже очертания собственных рук, когда подносил их к лицу, словно вода в этом озере была не прозрачная, как везде, а по-настоящему черная. Где уж тут увидеть подплывающее к тебе чудовище. Стараясь не задерживаться на месте, Бетаци прижал руки к бокам и, работая ногами, изгибаясь, как змея, поплыл глубже. Никто на него не нападал, и вода рядом с ним оставалась спокойной, словно ее рассекали только его движения.

Мягкое золотое свечение показалось где-то в глубине, и Бетаци, стараясь расходовать как можно меньше воздуха, нырнул туда, принимая свет как ориентир.

Это оказались две положенные друг на друга руки, окруженные золотистым сиянием. Однако радость от чудесной находки не затмила Бетаци глаз: вокруг отрубленных конечностей плавало пять или шесть огромных рыб с круглыми, несоразмерно большими головами и острыми, несоразмерно маленькими туловищами. Пасть каждой была утыкана рядами саблевидных зубов длиной, по меньшей мере, в человеческую ладонь. Создавалось впечатление, что они пытаются откусить хоть сколько-нибудь плоти от лежащих на дне рук, но свечение отгоняет их и не дает приблизиться к вожделенной цели.

На Бетаци ни одна из рыб не обращала внимания, судя по всему, действительно не привыкнув питаться человечиной. Однако та угрюмая целеустремленность, с которой они кружили возле отрубленных рук – сколько они так кружат? день? век? – заставляла его быть осторожным.

В конце концов, так и не придумав, чем можно отвлечь чудовищ, Бетаци нырнул в середину образованного ими круга, где лежал заветный груз, схватил драгоценную ношу и что было сил заработал ногами, выталкивая себя на поверхность.

Вниз он не смотрел, но ощутил, как в воде сначала произошло замешательство, а потом рыбы двинулись за источником света, еще, кажется, не понимая, что его забрало живое существо. Бетаци уже видел тусклый небесный свет на поверхности, когда словно десяток ножей вонзился ему в плечо, увлекая вниз, в черную водную глубину. Но стремительно истощающийся запас воздуха не позволял ему сражаться с рыбой, тем более с занятыми руками. Бетаци рванулся вверх что было сил и почувствовал, как плоть отделяется от кости, оставаясь в зубах чудовища. Кровь разлилась в воде, и, почуяв ее, рыбы словно обезумели, но Бетаци был уже на поверхности. Забравшись на ожидающее его облако, он прижал к груди драгоценную ношу и унесся от берега быстрее, чем из воды на запах крови выпрыгнула первая тварь.

- А, явился, - подхватился со своего камня Хинвали, судя по всему, немало удивленный его успехом. – Иди сюда, мальчик, и делай что я скажу.

Кровь стекала на пол по изувеченной руке, и назойливая боль проникла уже до груди, но Бетаци, стараясь не обращать на нее внимания, подошел к Восточному ветру и протянул ему находку.

- Держи их пока у себя, - велел Хинвали, а затем – Бетаци так и не успел разглядеть в точности, что произошло – словно острейшая сабля появилась в его руках, и, взмахнув ею, Восточный ветер перерубил руки богини в том месте, где локти врастали в скалу.

Без распоряжения поняв, что нужно делать, Бетаци приложил добытые со дна озера руки к окровавленным обрубкам – и они приросли, словно и не были никогда разрублены на две части. Пав на колени, богиня заключила Бетаци в объятия, и плакала, и говорила что-то нежно и печально на своем языке, и даже боль от раны забылась в этот миг, так он был счастлив в ее объятиях.

Прохладная ладонь коснулась его здорового плеча, и Бетаци обернулся к Хинвали, пьяный и счастливый, с трудом разбирая, что тот говорит.

- Мальчик, - голос его долетал словно сквозь плотную завесу. – Ты умираешь, мальчик.

Услышав страшное слово, мозг будто освободился от оков опьяняющей радости. Умирает? Но Бетаци чувствует себя хорошо, разве так бывает, когда умирают? Однако что-то в словах Восточного ветра заставляло ему верить, и Хинвали, увидев, наконец, осмысленность в глазах спутника, продолжал:

- Повесели меня в последний раз, мальчик. Стань первым добрым чудовищем, которого она родит. Я хочу видеть, как ты перевоплотишься.

- Что? – Бетаци заморгал, словно услышал несусветную чушь. – О чем ты говоришь, господин мой?

- Ты хочешь жить и быть с ней? – Лицо Хинвали сделалось уже откровенно хищным, и Бетаци смог только кивнуть, не понимая, чего хочет от него свирепый господин. – Она знает, что нужно делать.

Хинвали сказал несколько слов, обращаясь к богине, и та легла на бок, раскрыв бедра и слегка согнув ноги в коленях. Алый колодец лона оказался перед глазами Бетаци, и он сглотнул, еще не понимая, но уже догадываясь, что ему следует совершить.

- Оставь здесь одежду и кинжал, они тебе не понадобятся, - заметил Хинвали, и Бетаци послушно разделся и положил кинжал поверх снятого плаща.

- Я… должен пролезть? – пробормотал он, глядя на Хинвали, и Восточный ветер кивнул с таким видом, словно смеялся над его глупостью. Очевидно, все происходящее чрезвычайно его веселило. – Но как… что мне потом делать?

- Об этом не волнуйся, - нетерпеливо произнес тот.

Бетаци сглотнул и подошел к раскрытому колодцу плоти.

- Если я сделаю тебе больно, прости меня, - пробормотал он, уверенный, что она поймет его, даже не зная языка. Богиня улыбнулась ободряюще, и Бетаци, осторожно раздвинув руками теплые стенки, просунул голову в тесный вход.

Там было душно, жарко и нечем дышать, поэтому он попытался двигаться как можно быстрее, одновременно стараясь не причинить богине – подумать только, его будущей матери! – вреда. Однако плечи его протискивались уже с большим трудом, а когда и грудь его оказалась в горячем колодце плоти, Бетаци показалось, что протиснуться сюда полностью он и не сможет. Он почувствовал судорожные сжатия мышц, словно пытающихся вытолкнуть его обратно, и подумал, что, наверное, причинил ей боль своими резкими движениями. Стараясь как можно меньше расставлять руки и ноги, чтобы не разрывать с трудом вмещающее его лоно, Бетаци двигался вперед, не представляя цели своего жуткого пути и чувствуя, как задыхается. Рана на плече стала болеть еще сильнее, и он почти потерял сознание, когда вдруг стенки лона увлажнились и двигаться стало легче. Осторожно вытянув вперед руку, он нащупал что-то твердое, начавшее раскрываться под его пальцами, а потом словно неведомая сила сжала его до размеров семени и унесла куда-то вверх, крошечного и бессловесного.

Бетаци так и не смог определить, сколько прошло времени. Он словно заснул и был разбужен натужными стонами, которые уже слышал, стоя в зале перед рожающей богиней. Какая-то сила выталкивала его на свет из теплого темного убежища, и первым чувством, овладевшим им по пробуждении, был страх. Все его тело было словно скручено и сжато, в месте, где он находился, было жарко и тесно, и, помогая неведомой силе, Бетаци принялся отчаянно искать выход. Несколько раз он ткнулся головой в мягкий тупик из плоти, и лишь потом, определив направление, рванулся туда и выкатился на пол, разбрызгивая кровь и родовые воды, расправляя, наконец, все свое огромное тело, пребывавшее до того в свернутом состоянии.

Задняя часть его туловища с мощными, согнутыми в коленях лапами была покрытая чешуей, а верхняя, шестирукая, в чем-то сохранившая человеческий облик – плотной кожей. Тяжелые крылья расправлялись за его лопатками, и откуда-то Бетаци знал, как они движутся. Лицо его, судя по ощущениям, осталось почти человеческим, только язык сделался раздвоен, словно у змеи. Накрыв своим телом обессиленную женщину, он обнял ее всеми шестью руками и крыльями, и целовал ее, и слизывал пот с ее лба, и она смеялась устало и говорила что-то на своем языке, и ему хотелось плакать от счастья, что теперь ей ничего не угрожает, что он унесет ее далеко-далеко, в малолюдную долину на юге и там окружит заботой и любовью.

Наблюдавший за ними Хинвали, наконец-то, поднялся со своего камня и произнес удовлетворенно:

- Теперь она твоя. Забирай ее, люби ее, и да будет потомство ваше бесчисленно.

Трезубец, с которым его часто изображали в легендах, ударил о камень – и огромная толща скалы над ними исчезла как по мановению руки. Оттуда, из черной небесной выси, внутрь пещеры хлынул ливень, смывая кровь, пот и слизь. Алые ручейки уносились водой, а с ними уходило само воспоминание о страданиях, испытанных на этой скале, и Бетаци, осторожно сжав в объятиях свою драгоценную ношу, распахнул крылья и, оттолкнувшись от земли, поднялся в воздух.